Е. Габрилович о Валентине Караваевой

Назад

Сценарий картины "Машенька" писался для актрисы В. Караваевой. Я не знал ее и в глаза не видывал; она была ученицей режиссера Ю. Райзмана по киноинституту, и он, вообще говоря, никогда заранее не намечавший актеров, на этот раз все время говорил, что именно Караваева должна играть Машеньку. Некоторые вчерне уже сочиненные сцены он порой отклонял: "Нет, это у Караваевой не пойдет..." И часто, наталкивая меня на правильный путь, тут же, у письменного стола, показывал (отличный мастер сценического показа!), как надо решить эпизод, чтобы у Караваевой "пошло". Да кто же, наконец, эта Караваева? И вот однажды, когда сценарий был на четверть написан, я пришел к Райзману и увидел ее. Она сидела в уголке как-то сжато, неловко, бесцветно, в каком-то сером и робком платьице, в стоптанных башмаках. Я ужаснулся от ее невидности, некрасивости. Она быстро встала, протянула мне лодочкой ладошку, быстро сказала "Валя", и что-то на миг мелькнуло в ней, в этой ладошке, в этой неловкой быстроте, — что-то остро близкое нашей Машеньке. Но только на миг, — и вот она уже снова сидит бесцветно и безразлично и слушает безучастно и замкнуто сцены, которые мы ей читаем. Есть в сценарии эпизод, когда наша героиня, опоздав на последний трамвай, берет такси и едет домой — живет она далеко, на пригородном шоссе. Шофер такси Алексей, тот самый, кого она вскоре так сильно полюбит, трезвонит всякую ерунду, а она с ребячьим радостным и почтительным интересом жадно внимает байкам. И тут, когда мы дошли в чтении до этой сцены, я в первый раз увидел, что Караваева шевельнулась. Глаза ее вдруг блеснули. — Постойте, постойте,— тихо сказала она.— Как-как? Постойте... Она вдруг встала и пересела на другой стул, словно уселась в такси, и лицо ее, скучнее, невзрачнее, унылее которого не было на свете, вмиг заиграло той множественностью оттенков, тем сложным движением мимических красок, которыми так пронзителен настоящий актер. Она как бы слушала кого-то, рассказывающего ей, вся навострившись, вся — внимание, с каким-то дальним огнем больших удивленных глаз, чуть смущенно и чуть кокетливо, словно оглядывая живым, нерешительным, сильным, потайным внутренним взором того, кто ей говорил. Пять или десять минут она сидела вот так и слушала что-то неслышное нам — то смешливо, то радостно, то словно бы мимолетом, то всей глубиной, то сияя глазами, а то потупившись, то чуть подозрительно, то снова словно вся поддавшись чьим-то словам. А мы смотрели, притаившись, не смея пошевелиться. Это была она, наша Машенька, как мы о ней думали и мечтали, как мерещилась она нам среди невообразимо трудной сценарной работы — работы, где всегда ты открыт всем ударам, упрекам и поучениям, если вдруг не найдется к ней настоящий, бывает — единственный, так нужный тебе актер. Потом Караваева сгасла, поникла, мигом стала снова невидной и неприметной. И, бормоча что-то, поплелась к себе в угол, безутешно махнув рукой. — Ничего не выходит! — сказала она.— Не то! Я не был на студии во время съемок, но мне говорили, что, сыграв превосходно сцену, она вдруг вот так же сгасала и меркла, понуро и безутешно шла куда-то в сторонку, в угол, что-то в отчаянии бормоча. И там сидела бесцветно, невидно, глухая ко всем словам. Как бы то ни было, я не могу сказать, хорошо или плохо она сыграла. Она изобразила единственно верное, выразила единственно верной мимикой, жестами, всем складом лица, походки, манерой глядеть, радоваться, печалиться, смеяться и гневаться — именно Машеньку. Она не играла Машеньку во всеоружии отличных, блестящих актерских средств, а просто дышала ее дыханием. Это была не отлично сыгранная Машенька, а просто — она. Бывает актерское исполнение, когда восторгаешься многогранностью движений души, мельчайшей отделкой жеста, завершенностью каждой сцены. В исполнении Караваевой нет, на мой взгляд, ни отточенности, ни отделки, ни завершенности, как нет их в тех обстоятельствах подлинной жизни, с которыми мы встречаемся каждый день. Вот она и сыграла жизнь. Но именно в этом — высшее напряжение актерской игры и наивысшая ее трудность, потому что все силы, вся зоркость, все догадки искусства должны быть отданы для того, чтобы воссоздать, казалось бы, самое легкое — то, что совершается рядом, здесь. ГАБРИЛОВИЧ Е. Избранные сочинения, Т. 1, М., 1982 /по материалам сайта www.russiancinema.ru/