Наум КЛЕЙМАН . Из статьи "Глаза Каварадзаки"

Осенью 1967-го актер Михаил Кузнецов согласился рассказать о своей работе над ролью Федора Басманова в «Иване Грозном». Для январского номера журнала «Искусство кино» готовилась публикация материалов к 70-летию С.М.Эйзенштейна. Среди них планировалась подборка интервью с актерами. Рассказ Кузнецова, об этой роли публично почти не вспоминавшего, предполагался одним из самых важных. Согласие на встречу было достигнуто в результате нескольких телефонных звонков и дипломатических маневров. Непременные (вполне искренние, впрочем) комплименты «кинозвезде» перемежались с не менее честными признаниями в киноведческих трудностях. Без воспоминаний и свидетельств самих участников съемок действительно трудно было разобраться в запутанной критиками, не разработанной теоретиками и даже не освещенной очевидцами проблеме работы Сергея Михайловича с актерами. В состоявшемся разговоре с нами (Михаил Артемьевич любезно принял у себя дома вместе со мной Л.К.Козлова) первоначальное нежелание говорить об Эйзенштейне и о работе над ролью Федьки было объяснено так: «…Я пришел к нему из студии Станиславского, где внимание к актеру непосредственное, где образ рождается от актера к форме, а не от формы к актеру, как у Эйзенштейна. И должен сказать, что в этой области он меня не покорил никак. Тут я ему несколько противился…. Картину “Иван Грозный” я не считаю своей—это картина Сергея Эйзенштейна, в целом и во всех деталях. “Матрос Чижик”—это моя картина, это я придумал, это я решил, это я сделал. А на “Грозном” я был ведомым… Если Антон Павлович Чехов, например, видел прежде всего характер, то Эйзенштейн видел прежде всего линию. Не случайно он никогда не ошибался в линии, когда рисовал… И в актере он видел прежде всего линию. Если актер никак не попадал в эту линию, Сергей Михайлович очень сердился и всячески пытался его “согнуть”. На точном выполнении мизансцены он настаивал—это было для него абсолютно необходимо… В особые тонкости он не вдавался, и когда актер начинал что-то уж слишком впадать в подробности, он говорил: “Не разводи Художественныйтеатр”—и останавливал. Ко мне он относился хуже, чем, например, к Кадочникову. Он сказал: “Ты актер капризный, ты мхатовец, мне с тобой трудно”…» На наш вопрос, почему Эйзенштейну было трудно, Кузнецов ответил: «Ну хотя бы потому, что я все время, как маленький ребенок, задавал вопрос: “А почему?”. Себе он ставит задачи сложные, скажем, по линии композиции, мизансцены, а актеру их не объясняет. Он говорит, например: —Ты стоишь здесь. Рука твоя устремлена туда. —Почему? —А какая тебе разница?» Когда Эйзенштейн сердился, он надевал черные очки. Я спрашиваю: «Почему Вы надели черные очки?»—«Чтобы господа артисты не знали, что я о них думаю»[1]. Чуть позже воспоследовала любопытная деталь в очень важном рассказе о репетиции одной из ключевых сцен недоснятой третьей серии: «В “Грозном” Эйзенштейн в какой-то мере, конечно, исходил из моей индивидуальности тоже. Еще когда он смотрел на “Мосфильме” материал “Машеньки”, он подсмотрел, что в каком-то ракурсе у меня немного косят глаза. Не знаю, может быть, это не так, но ему так казалось. Узнал я об этом гораздо позже, на репетиции сцены смерти Федьки Басманова. Сцену эту так и не успели снять, только оговаривалось ее решение: из Семипалатинска приехал на съемку А.М.Бучма, Эйзенштейн решил воспользоваться его присутствием и часа полтора-два вместе со мной и Черкасовым разбирал весь эпизод гибели Басмановых—один из главных в третьей серии. Ситуация эпизода очень сложная—здесь замыкается круг недоверия, происходит своего рода самосъедание опричнины. Грозный сначала поручает Федору убить отца, Алексея Басманова, который начал свозить конфискованное боярское добро не в царскую казну, а на свой двор и тем изменил опричной клятве. А когда Федька выполняет это страшное поручение, царь говорит ему: “Родного отца не пожалел, Федор. Как же меня жалеть-защищать станешь?..” Иван перехватывал взгляд Федора и, заметив вдруг, что глаза его прямо не смотрят, а немного косят (вот для чего это Эйзенштейну понадобилось!), окончательно терял доверие к Басманову. И как только Федька почувствовал, что Грозный ему не доверяет и, следовательно, сейчас наступит расправа, он с отчаяния бросался на царя. Тут мне предстояло сделать очень сложное по рисунку движение: я должен был, прыгнув, буквально полететь, распластанный, параллельно земле, и когда вытянутые руки Федьки почти долетали до Грозного, снизу на крупном плане сверкал нож, и Федор, как подбитая птица, падал наземь…» Услышав про «косящий взгляд», мы с Лёней переглядываемся. Среди наших заготовок есть и вопрос о том, как Кузнецов по заданию режиссера ходил в Алма-атинский зоопарк изучать взгляд барса…. …22 июня 1946 года в Барвихинском санатории, где проходила медицинская реабилитация Эйзенштейна после инфаркта миокарда, Сергей Михайлович писал для начатых еще в Кремлевской больнице мемуаров главу «Обезьянья логика». Из нее-то и известно о «странном» режиссерском задании М.А.Кузнецову: «Совершенно пустой зоосад. Алма-Ата. Степные орлы с взлохмаченными перьями на голове, похожие на тетку моего спутника. Безрогий олень с черными влажными громадными глазами, похожий на самого моего спутника (режиссера Козинцева). Бессмысленно ворочающийся медведь. Поразительный барс. Страшный хвост реагирует на малейшее наше движение. Он похож на толстую, нажравшуюся волосатую змею. Все тело лениво неподвижно. Глаза—то закрыты… То внезапно раскрыты во всю ширину своей зеленовато-серой бездонности. В ней—еле заметная секундная стрелка вертикально суженного зрачка. Барс абсолютно неподвижен под потолком своей клетки. Только кончик хвоста неустанно и нервно реагирует на каждое наше движение. Барс похож на японского военного атташе на параде Красной армии на Красной площади. Бусидо—кодекс чести самурая—не позволяет японцу отборной касты (а в дальнейшем традиция переходит на всех японцев вообще) реагировать лицом на что бы то ни было. Лицо японского атташе абсолютно неподвижно. Но вот промчались по небу истребители нового типа. Лицо неподвижно. Руки за спиной. Но боже, что делается с руками! Они летают за спиной, как голуби, запрятанные в желтые перчатки. Так же—хвост барса. При полной неподвижности уставившегося на нас глаза. Назавтра я пошлю Мишу Кузнецова изучать глаза барса для роли Федьки Басманова. Серые глаза Кузнецова вполне для этого годятся. Ему нужно суметь поймать взгляд»[2]. Мы с Козловым, перебивая друг друга, напоминаем Михаилу Артемьевичу этот эпизод и спрашиваем, что он из этого урока вынес. «—Да, я ходил смотреть на барса. Барс все время немножко фокусирует глаза, я это уловил, и кое-где это у меня получилось. А однажды я что-то уж очень раскрыл глаза—Эйзенштейн вдруг подбегает, поднимает что-то с пола, подул и несет мне в руке. Я спрашиваю: “Что такое, Сергей Михайлович?”—“Ты глаз выронил!” Вот, кстати, типично эйзенштейновский ход в работе с актером». В 1968-м юбилей Эйзенштейна отмечается на редкость содержательно: торжественный, но совсем не официозно-трескучий вечер в Доме кино, замечательная научная конференция в Союзе кинематографистов, выход в свет юбилейного номера «Искусства кино» и 5-го тома шеститомника, показ по телевидению второй серии «Ивана Грозного» с благожелательным, а не двусмысленно-извинительным вступительным словом… В обстановке очередного этапа растянувшейся на десятилетие реабилитации запрещенного фильма Эсфирь Вениаминовна Тобак, ассистент Сергея Михайловича по монтажу, извлекает из фильмостата своей монтажной на «Мосфильме» потайное сокровище—некогда припрятанную коробку с позитивом эпизода «Рыцарь Штаден на Опричном дворе»—единственного сохранившегося из 3-й серии «Грозного». …Испытывая приблудного рыцаря, Иван велит показать ему «иноземца, который царю показания о себе ложные давал». С тяжелым грохотом незримая цепь открывает подпол, откуда неожиданно бьет яркий свет… Тень решетки, под которой скрыты орудия пыток, превращает Опричный приказ в гигантскую паутину с царем-пауком в центре… Невидимая нам жертва заставляет широко открыться и в страхе метнуться из стороны в сторону единственный живой глаз наемника Штадена, всякое повидавшего на большой дороге истории… В ужасе выпучивает и сразу зажмуривает глаза дьяк, заглянувший в пыточную преисподнюю… И, будто завороженный нестерпимым зрелищем, неподвижными глазами хищника глядит на замученного иноземца Федька— прежде чем скосить на Штадена полные злобы и подозрительности глаза… Кузнецову действительно удалось уловить и воспроизвести тот самый «фокусирующий» и «бездонный» взгляд барса, за которым режиссер посылал его в алма-атинский зоосад. Но далее в этом эпизоде актер скашивает глаза вбок— медленно, синхронно и совершенно «параллельно», без малейших признаков легкого «природного» косоглазия, будто бы подсмотренного Эйзеном у героя-красавца в «Машеньке». По материалам сайта www.kinozapiski.ru