Программа Леонида Филатова "Чтобы помнили"
Фотогалерея Назад
Ведущий Леонид Филатов:
-В конце 50-60-х годов человека, о котором сегодня пойдет речь, знала вся наша огромная страна. Его любил весь Советский Союз. Его носили на руках. Открытки с его изображением шли нарасхват. И самые неприступные начальники считали за честь для себя познакомиться с этим человеком. Он был невероятно знаменит. Его знали все. Его знали школьники, студенты, министры, академики, дворники, инженеры, колхозники- все.

А вот ушел он очень тихо и незаметно. И в общем не было никакого всенародного траура. И не было всесоюзной панихиды. И диктор по телевидению не захлебывался от слез. Умер он совсем недавно. И в общем мало кто узнал о его смерти.

Рассказывает Евгения Гибова (третья жена Леонида Харитонова):
-Я была его студенткой. Я когда поступила в Школу-студию МХАТ, я была таким «синим чулком», совершенно увлеченным только учебой и больше никаких мыслей, ничего мне и в голову не приходило. Однажды он позвонил мне (уже полгода как мы проучились), попросил меня к телефону и говорит: «Это говорит Харитонов. Леонид Владимирович.» Я говорю: «Здравствуйте, Леонид Владимирович.» Я испугалась страшно, потому что это первый курс, и все думают, что их отчислят. И я была убеждена, что он очень тактично мне скажет, что вот сессия уже идет, и что меня отчисляют. Он мне говорит: «Нам нужно с вами встретиться и поговорить.» Я говорю: «Хорошо». Я собрала свои книги, взяла студенческий билет и думаю, что вот сдам это в библиотеку и студенческий свой сдам, потому что… видимо, так сказать, всё… Это было около Театра Ленинского Комсомола. Он ждал меня в машине. Я села к нему. Он говорит: «Знаешь (перешел со мной на ты), мы сейчас отъедем и тогда вот скажу.» Ну, отъехали на какое-то расстояние. И вдруг: «Знаешь, я просто хотел тебя увидеть.» И мне так стало страшно. Я думаю: «Что же мне делать? Он же мой педагог.» Больше никаких мыслей. Мы поехали куда-то кататься, за город. Они тогда уже разведены были с женой. Я потом все ему говорила, что вот я у тебя не первая жена. А он отвечал: «Дура, ты единственная!» А потом.. он не дожил года до нашего 25-летия.

Он всегда говорил: «Ну, я простой дворовый пес. Это жена у меня аристократка, а я простой дворовый пес.» (смеется) Это, в общем, не соответствует истине, хотя он.. мама у него из крестьян, он этим очень гордился всегда. А дед был помором. Он даже ездил туда под Архангельск, там есть село Харитоново, где его пращуры, так сказать, жили. И когда он сюда приехал, поступал в Школу-студию МХАТ, он всегда рассказывал, что он приехал в лыжном костюме, в шляпе и при галстуке. Это был единственный тогда возможный вариант.

А вообще с годами, будучи от природы человеком с безукоризненным вкусом, он нашел свой внутренний стиль. Ну вот Бернес, когда они снимались, и видя его такое его полное нежелание, юношеское такое, отнестись внимательно к своему костюму, он сказал: «Слушай, босяк, ты должен что-нибудь сделать. Тебя не должны идти ни шляпа, ни берет, я тебя познакомлю с кепочником знаменитым московским Белобородько, вот он тебе сошьет кепку.» Ну и вот шли тогда «До свиданья, мальчики!», и Леня пригласил его на этот спектакль, и грузный, большой, красивый, огромный этот человек плакал после спектакля. Он схватил Леню и сказал ему, что «вы так дали еврЭя, вы так дали еврЭя! Я вам такую кепку сошью!..» Леня эту кепку носил всю жизнь, она стала его таким талисманом.

Вот программка «До свиданья, мальчики!»- спектакль, который он очень любил. Много связано с этим спектаклем. Это как раз та весна, когда мы стали мужем и женой. Он играл Сашку Кригера, еврейского мальчика. Он не гримировался совершенно! Он только.. ресницы клеили ему черные, и больше ничего! И получался вот такой вот «пупсик», одесский еврейский мальчик. И тоже вот был любопытный такой случай. Эфрос любил ходить между зрителями и слушать, что, так сказать, говорят. Мы поехали на гастроли в Вильнюс, и Эфрос потом рассказывал, как стоят в фойе две пожилые еврейки и, обсуждая Ленину игру, говорят: «Ну что, еврЭй есть еврЭй…» Леня очень гордился такими вот оценками, потому что доброта, она, конечно, его доброта- она исконно русская, он носитель такой русского национального добра. Эта доброта как бы выходит за рамки национальности, становится общечеловеческой. И вообще удивительно, что он всегда был светел.

Когда мы женились, в общем, у нас не было совершенно ничего, и Толя Вербицкий (он жил в этом доме), он дал нам свой матрац. Больше у нас не было ничего. И как-то случайно, гуляя по центру, мы зашли в комиссионный магазин в Столешниковом переулке- это было уже под вечер- и там была огромная шкура белого медведя. Он увидел мою реакцию на эту шкуру, и ничего не сказал. На следующее утро я стала собираться в институт, и он тоже куда-то собрался. Я говорю: «Зачем ты так рано уходишь?» Он сказал что-то, не знаю уже, чем он там мне объяснил это. И часа через полтора, пока вот я собиралась, раздается безумный звонок в дверь. Я открываю. Пустая передняя у нас, пустая квартира. Я помню, это была осень, это был сентябрь, солнце невероятное, и он в этом солнце с медвежьей шкурой в руках. Он поехал, у Наташки Журавлевой занял деньги и поехал к открытию магазина, купил эту шкуру. Ну вот, больше у нас ничего не было- Толин матрац, эта шкура, и вот я считала, что она приносила нам счастье.

Вот эти два портрета.. он сам, Леня, нашел им место. Вообще очень любил дом, и главное в нем, он любил стиль, как он всегда говорил, «стиль мужественной простоты». Как Немирович-Данченко, шутя так говорил. Вот этот портрет его, этот дружеский шарж, он пятидесятых годов, это художник Мармелович сделал и подарил ему. А мой портрет немножко позже, то есть не немножко, а «множко» позже. Это театральный художник такой- Федя Назаров сделал. И вот Леня расположил их так, чтобы мы смотрели друг на друга всегда, только он смеется, а я в страданиях. (смеется)

А потом.. потом была долгая, очень трудная и очень счастливая жизнь, потому что.. Мне трудно сказать, я и сейчас даже не понимаю, как он мог так любить. Вот у меня нет ощущения его отсутствия. Я с самого начала этого не понимала и не понимаю до сих пор. И когда это случилось, для меня это была страшная обида: как это могло произойти, что он ушел, а меня оставил. Это было очень долго. (плачет)

Ведущий Леонид Филатов:
-Где-то в середине восьмидесятых годов я снимался в картине, которая называлась «Из жизни начальника уголовного розыска». У меня была там довольно большая такая, основательная роль. И вот на съемке, значит, я увидел как-то аккуратно загримированного старичка. Я знал, что это маленький эпизод со старичком. Вот, и вижу- загримированный актер какой-то. А более пристально вглядевшись, я узнал в нем кумира своей юности Леонида Харитонова. И он, видимо, понял, что я его узнал и так простодушно обрадовался. Потому что артистам всегда приятно, когда их узнают, тем более, если они давно уже не появлялись на экране. А он в эту пору уже, видимо, мало снимался. Отсняли этот эпизод. Он разгримировался. И выяснилось, что без парика, без усов, без бороды он в общем молодой, полный сил человек. Никакой не старичок, разумеется. И когда мы садились в автомобиль, который развозил нас по домам- я на заднем сидении, он на переднем сидении, в своей знаменитой кепке- я все-таки не утерпел и спросил его: «Леонид Владимирович, ну как же так, вот даже я, молодой в общем артист, как-то не соглашаюсь на такие эпизоды, вообще на эпизоды не соглашаюсь. (Хоть и говорят, что не маленьких ролей, есть маленькие актеры, все равно в кино надо сниматься в больших ролях, в значительных ролях, чтобы как-то запомниться.) А вы вот такой знаменитый человек и согласились на такую малость.» Он обернулся ко мне, посмотрел так своими прозрачными глазищами с загнутыми ресницами, посмотрел так и как-то без боли, без, знаете, какого-то уязвленного самолюбия, без обиды, без горечи и без укоризны всякой сказал мне: «Я бы хотел, чтобы ты и никогда этого не понимал, почему артисты иногда соглашаются на маленькие эпизоды. Вот чтобы ты прожил жизнь так, чтоб, так сказать, тебе всегда это было непонятно.» То есть, таким образом пожелал мне удачливой судьбы. А я понял.. Я позднее узнал, что он переживал, видимо, не самый удачный в творческом отношении период своей жизни. Во всяком случае, не у всех получается длительный роман с кинематографом, видимо, редко и мало снимался, а безумно это любил. Поэтому он был готов работать в кино как угодно: в маленьком эпизоде, в окружении, но чтобы был какой-то момент творчества, как угодно, но работать, сниматься. Пусть даже заклеенным до глаз, когда сквозь этот грим даже не узнать его знаменитого лица- все равно, лишь бы работать.

Рассказывает Евгения Гибова (третья жена Леонида Харитонова):
-Были годы у нас очень тяжелые, когда его не снимали практически. Десять лет. Это было страшно тяжело. И очень тяжелые годы, когда он даже не понял, а скорее даже вот почуял, что грядет какой-то вот развал, распад, чем это все будет обставлено как бы. И когда начался дележ Художественного театра- дележ, скорее, чем раздел, а по существу, конечно, разрушение, он очень хорошо понимал, что театр- это вершина духовной жизни нации, и если разрушение начинается, оно должно начаться именно с этого, и оно будет глобальным. Он пытался этому противостоять, но это было совершенно невозможно. Он пытался этому противостоять как бы изнутри, потому что ну вот основные какие-то, основополагающие моменты, они уходили из театра, разрушалась атмосфера. Он полагал, что это все равно что взорвать Храм Христа Спасителя, потому что здесь дело не в том, чтобы делить на чистых и нечистых театр, нет, это некая духовная субстанция совершенно ненарушаемая. Невозможно подвергнуть ее разрушению, чтобы потом эти круги не захватили разрушением вовне. И он говорил открыто, какую силу он видит, стоящую за этим разрушением. Он не нажил себе личных врагов- личных врагов у него не было- но по характеру вИдения были люди, конечно, которые воспринимали это враждебно. То что он говорил- он не просто говорил, он кричал об этом. И был даже такой момент- я не знаю, можно об этом говорить или нет- когда мне позвонил врач Владимир Николаевич Жуков из театра и сказал: «Женя, я должен сказать вам это, потому что я никогда на это не пойду, но Леню хотят освидетельствовать во время спектакля». А перед этим ему сделали выговор за... Он играл в «Толстяках».. «Три толстяка».. Гаспара он играл, совершенно прелестно. И он импровизировал там всегда. И вот, значит, вывесили выговор за импровизацию в спектакле. Совершенно беспрецедентный.. нельзя даже обсуждать..

Он мечтал сыграть царя Федора. Он это как-то внутри себя нес. И вот, к сожалению, он сыграл только отрывок- это была как бы заявка на его творческом вечере где-то в середине 60-х годов в ВТО. И последняя его работа в театре «Уходя, оглянись», он играл Федора Ивановича- это такой современный царь Федор. Конечно говорить о его мягкости актерской это, наверное, не я должна говорить, но вот эта его подлинность, органичность- он настолько органичным и естественным был и в жизни, ну как трава, как солнце. Это удивительно, он как бы формировал вокруг себя вот эту атмосферу подлинного естества. А последний страшный его, так сказать, стресс, собственно, произошел тогда, когда Ефремов отдал приказ, чтобы (уже тогда начали делить театр) сожгли декорации «Уходя, оглянись». А перед этим, за полгода до этого .. ну вот эта конкурсная система обычная, и его забаллотировали. Он не мог этого не то что принять, а он не мог понять, как это могло… как возможно. Это люди, с которыми он работал, которых он любил, как это возможно? После того как это произошло, и стали известны результаты голосования, мне позвонил замдиректора Новиков и сказал: «Женечка, я не знаю, как это случилось, что теперь делать?» Я говорю : «А почему вы спрашиваете меня о том, что делать? Вы его можете медленно убивать, обескровливать, не давая ему работы. Но вот таким образом с ним поступить… Он принадлежит уже нашей культуре, это невозможно, поэтому вы сами, наверное, должны искать выход тому, что вы сотворили.» Ну и они нашли там какие-то в документах неточности или что-то такое… Леня не делал сам ничего. Он как бы отстранился от этого. Через несколько месяцев после у него был инсульт.

Когда вот у него на девятый день сожгли венки на кладбище.. Я не берусь говорить о том, кто это и что это, тогда пытались выяснить, это невозможно было выяснить, во всяком случае остались вот только обгоревшие здесь части. Когда я вернулась с кладбища после этого случая с венками, у меня написалось такое стихотворение, так получилось:
Прав, трагически прав во всем.
Интуиции чернозем
Первосущностью естества
Открывался и открывал.
Вот за этот-то страшный грех
Как на дыбу был поднят на смех
И от новых избавлен потуг
Острием голосующих рук.
Но и смертью настолько задел,
Что сожгли на девятый день
Все и даже скромный венок,
Где стояло «От мамы, сынок».
Да приидет время, когда
Будет понята и принята
Отверзающая уста
Высочайшая правота.

Я думаю, что, наверное, время еще не наступило для того, чтобы осознать полностью, что с ним произошло. Знаете, он любил повторять слова Олеши с юмором таким «иные времена, иные правы». Вот сейчас, мне кажется, наступает время страшной, иной правоты, не правды, а правоты. Но это, наверное, преходяще. Сила всегда преходяща, потому что бог не в силе, а правде. Я написала много стихов, и вот ему на сороковой день.. можно, да?.. написала такое стихотворение:
Он позвонит мне с того света.
Я так хочу, я верю в это.
Исход не должен быть летальным,
Вчера там бабочка летала
Как раз над самым изголовьем.
Я подниму его любовью.
Как было, помню лишь кусками.
Не видела, где опускали,
Куда несли и клали крестик.
Он может все, он сам воскреснет.
А если нет, пойму по взглядам,
В ногах его покорно лягу...

/По материалам программы Л.Филатова "Чтобы помнили", О/А "Старлайст-фест" по заказу ОРТ"/



Hosted by uCoz